Хрипит на ложе в своем шатре молодой Даниил, ворочается, скрипит зубами от жара и гнева. Повязка на груди опять пропиталась кровью. Под крепко сжатыми веками звенят клинки, гремят копыта — вновь и вновь пытается он настичь ненавистных супостатов, но те не позволяют приблизиться, уходят, увлекая князя за собой.
А он не может отступиться, остановить гибельную погоню, хоть и понимает уже, что это уловка, что сейчас охватят страшные, неведомые всадники его войско с двух сторон — словно кузнецкими клещами стиснут, сомнут. В отчаянии кричит Даниил. В ужасе плачет Даниил, молит о пробуждении… И отступает лихоманка, гаснет кошмар, милостью Господа нашего, Исуса Христа.
Открывает глаза. Тишина. Он один. Нет наложницы, стройной Тагизай, племянницы хана Котяна Сутоевича, принесенной в дар давно невзлюбившему половцев молодому витязю. Волосы её, чёрные и блестящие, словно корчажный деготь, пахли травами, и запах этот приносил ему успокоение.
Но ты ошибся, княже — не пуст шатер. Три тёмных фигуры застыли у полога. Недвижные, едва различимые. Встрепенулся Даниил, потянулся к кинжалу — и тут же замер. Узнал. Лиц не видя, узнал. Мёртвых ни с кем не спутаешь.
Великий князь киевский здесь, Мстислав Романович, прозванный Старым. Седая борода свалялась, засохла багровым комом, по груди и животу расползлись грязные пятна. Обнажён Старый, раздет донага, как и оба спутника его — Александр, князь Дубровицкий, и Андрей, князь Пинский. Стянуты задубевшими верёвками запястья их изломанных рук, рёбра и плечи измяты, перепачканы травой и землёй.
Все трое избегли сечи, остались с дружинами в лагере на каменистом холме на закатном берегу поганой реки. Все трое оттуда наблюдали за бегством половецких отрядов, за разгромом черниговских, смоленских и волынских войск. Но от смерти не укрыться за крепким тыном, верно? Не переждать её за широкими спинами ратников. Никому ещё не удавалось — даже владыке стольного града.
— Нам нет прощенья, — говорит Мстислав Романович, не шевелясь, не раскрывая рта. — Спасайся, Даниил.
— Под дощатым настилом лежим мы, — говорит Александр Глебович. — А они пируют на нас.
— Почётная смерть, — говорит Андрей Иванович. — Без пролития крови.
— Потому мы и здесь, — говорит Мстислав Романович. — Беги, Даниил.
— Они обещали не проливать нашу кровь, — говорит Александр Глебович. — И слово свое сдержали.
— Под досками мы обрели свободу, — говорит Андрей Иванович. — Спасайся, Даниил.
— Вам иная уготована участь, — говорит Мстислав Романович. — На чёрном пне.
— В чёрном котле, — говорит Александр Глебович. — Иди прочь, Даниил.
— Слова сказаны, — говорит Андрей Иванович. — Слова услышаны. Прячься, Даниил.
— Они пляшут на нас, — говорит Мстислав Романович. — Они поют на нас проклятые песни.
— Они зовут его, — говорит Александр Глебович. — Беги прочь, Даниил.
— Спасай свою душу, Даниил, — говорит Андрей Иванович. — Спасай свою кровь.
— Умри, Даниил, — говорит Мстислав Романович. — Задохнись, Даниил.
— Удавись, Даниил, — говорит Александр Глебович. — Утопись, Даниил.
— Береги кровь, храни кровь, люби кровь.
Слова, сказанные и услышанные, взвиваются вокруг чёрным водоворотом, стаей встревоженного воронья. Вздымается следом молодой князь, стремясь то ли поймать, то ли разогнать дьявольских птиц. Тишина. Нет никого — только тяжелое, влажное дыхание рвется из пылающей огнем груди. Даниил наконец просыпается по-настоящему, стонет, приподнимается на локтях.
Эрлэг чёрной громадой движется сквозь лагерь. Его борода развевается на ветру, как проклятое боевое знамя.
Дождь затыкается, и я снова ковыляю по улице, огибая лужи и грязь. Не так-то легко вычистить и высушить гребанный плюш. А ведь мишка должен быть опрятным и чистым, иначе дети не полюбят Барни. Плохой Барни, скажут они. Барни грязнуля! Не хотим с тобой играть! Тогда я, конечно, отмудохаю их по полной программе.
— Бегите! — вопит Изяслав. Он роняет меч, он несётся прочь, не глядя перед собой, натыкается на замешкавшегося кмета, валит того наземь, тут же спотыкается и падает сам. Мир вокруг, кажется, состоит только из криков, лошадиного ржания и запаха свежей крови.
— Что там? Что там, княже? — спрашивает кто-то, помогая ему подняться.
— Эрлэг-хан, — отвечает Изяслав. — Эрлэг-хан. Эрлэг-хан. Эрлэг-ха…
Гаснут костры. По всему лагерю, один за другим — огонь не в силах сопротивляться воле своего хозяина — и в наступившей темноте владыка царства мертвых выходит из шатра Ингваревичей.
Перед ними стоял волк. Стоял на задних лапах. В правой передней лапе держал коричневый саквояж, а голову его украшала чёрная шляпа.
Из трясины поднялись пузыри. Параллель с пускаемыми человеком газами была очевидной, Збышек мысленно хмыкнул, но думать о болоте непочтительно ему показалось опасным.
Збышек зашел уже далеко, как никогда ранее…. болотные огни с каждым разом находить становилось всё труднее. Вот, в зарослях осоки мелькнул проблеск. Збышек быстро направился туда, нащупывая палкой кочки среди трясины.
Так и есть, огонь! Збышек торопливо натянул рукавицы. Огонь заметил движение, и двигался навстречу Збышеку.
""Воды Калейдо вокруг неё окрашивались янтарным, – цветом рождения нового дня, цветом мечтательной улыбки.""
""Страхи и сомнения ускользали из её души, как летучие рыбы из детских рук. Морметиль не носила украшений, – лишь кольцо на левой руке, – но и без них она была прекрасна, как солнце, отражённое в цветном океане, как печальная песнь дельфы.""
... шепчут в них правду о будущем. О грядущем нашествии, о падении городов русских, о пламени и плаче, что охватят землю от края до края. О громадной, богато украшенной ханской юрте и двух кострах по обе стороны от её входа. О черном идоле, поганом рогатом идолище, возвышающемся над кострами и требующем поклонения. Об острой стали и не менее острой боли.
Скоро рассвет. Молится Михаил.
Молится Михаил.
Молится.
... юноша некоторое время сидел один, грея в ладони кубок с вином.
Через некоторое время прибиравшая со стола пригожая служанка остановилась рядом с молодым рыцарем и негромко произнесла:
– Милорду, должно быть, грустно? Могу ли я как-то его утешить?
Тот поднял голову, и девушке на миг показалось, что в его глазах блеснуло оранжевое пламя. Хотя, должно быть, виной этому был лишь отблеск факелов.
– Отчего нет? – чуть хрипло ответил он, задержав взгляд на томно колыхнувшейся под льняным платьем упругой груди. – Я заметно повеселею, если такая красотка проводит меня до комнаты.
Служанка в притворном смущении потупила взор.
— Ирв, подай мне корону!
Вожак торопливо исполнил приказ. Принц надел венок Халтора поверх своей короны, и травы оплели золото.
Деревья преклонили ветви перед новым властелином.
Нечто тёмное проступает из марева почти у самого носа лошади. Деревянный столб с перекладиной, на которой покачивается ржавая клетка. В клетке смешалось черное и белое – насыпавшийся снег и обмороженные, ободранные стервятниками людские останки. Три вороны, с недовольным карканьем взлетают над столбом. Под снегопадом они делают несколько кругов, затем вновь возвращаются на свой насест.
Я вышел из дому, — и провалился в воду по колено; была та вода невероятно темна, и будто бы сияла она изнутри, как небо, усыпанное звёздами. Вся улица была устлана ей, словно атласным шлейфом. Я прислонился к стене, скованный страхом: никогда ещё Калейдо, во всей своей красоте и мощи не был так близок.
Та вода жила: она поднималась по пологому склону, ползла, текла снизу вверх, – туда, где металась мучимая болезнью девочка по имени Морметиль. Тёмные фигуры, исполины с нечеловеческим обликом, восставали из живой реки и шли по воде, как посуху.
К ногам Казановы подбежали Шесть Грустных Мышек. Они поднялись на задние лапки и достали флейточки. Питер неслышно застонал: нужно было нарисовать их именно так! Крохотные пальчики Мышек проворно бегали по дырочкам, и мелодия, печальная вначале, становилась все веселее.
Жил-был Кощей. Уж тысячу сто шестьдесят шесть лет правил он Тёмными Горами Тридевятого Царства, что не имело ни конца, ни края.
Сердце мира – в клубке корней,
Недоступно крылатой птице.
Путь к свободе – в твоей темнице
Иллюстрация - общее ощущение атмосферы пейзажа в рассказе.
Глаза девушки в зеркале стали чёрными, как и губы, растянувшиеся в глумливой улыбке:
— Я – это ты.
Фрин изо всех сил потянул связь. От груды тел отделилось одно — девушка лет шестнадцати в дурацком красном платье в чёрный крупный горох. Она была без сознания. Возиться с энергетической связью было некогда. Колдун подхватил коллегу по несчастью на руки и что есть духу припустился прочь
Заговоривший с ним был похож на огородное пугало – рыжие патлы, связка ключей на шее, смятый цилиндр, приподнятый в приветственном жесте, байкерская куртка и грязные джинсы с десятком заплат. Возраст на вид определить было совершенно невозможно. Он стоял, опираясь спиной на фонарный столб с часами, возле невысокого краснокирпичного здания, окна которого были забиты досками.
Под кистью рождались крыши. Такие, какими они были белыми ночами. На следующем этюде те же крыши блестели под дождём. На третьем листе снег сползал по скатам. Собирался в углах и стрехах, прятался от солнца за слуховыми окнами. Набивался в раструбы водосточных труб, чтобы в тёплые дни выливаться на тротуары весёлыми ручейками.""
""Ночью, как только Сергей заснул, одно из пятен света опустилось на стол. Двинулось вправо — влево, словно рассматривало акварели, и погасло над листом. Следом явилось ещё одно, чтобы раствориться в красках. За ним третье легло на подсыхающую бумагу.""
""Быстро открыл папку и положил на стол акварели. Женщины подались вперёд.
— Ой, Арлекин! Зина, смотри, а это Федюшка и мистер Жорж! Надо же, и Пират здесь!""
""— Это наши куклы. Вернее, их двойники. Такими они были давно. Понимаете, куклы ломаются, старятся, и мы делаем новые. Они с каждым разом немного меняются, но характер, сколько не переделывай, остаётся. И узнать их легко. Например, вот этот Арлекин, мы его недавно обновили. Но он, как был пройдохой, так и остался. А мистера Жоржа и Федюшки давно нет, потому что «Каштанку» мы не ставим.
Путники подошли к границе, где заканчивается песок и начинается золото.Не видно конца и края сверкающим золотым дюнам. Момент предшествующий эпизоду: ""— Братцы, пусть отвалится моя борода и пиво скиснет! Этот блеск я ни с чем не спутаю! Это золото! – Арин побежал в указанном направлении, не обращая внимания на пузо, которое уменьшилось изрядно за время путешествия, и на многодневную усталость. Золото всегда придавало гномам особую силу. Гном опустился на колени и начал подбрасывать жменями драгоценный песок. Триг и сам упал навзничь, и начал в беспамятстве жевать золотую пыль, не доверяя глазам.
Ну а пока мы мчимся во весь опор, собирая на себя ссадины и репейник. Рука Гретхен выскальзывает из моей, я успеваю испугаться, но вот она снова вцепляется в меня мертвой хваткой, и я спокоен. Насколько может быть спокоен мальчишка, получивший смертный приговор.
Выстрелы, гремевшие над головой, остаются позади (как и несуществующий танк). Но я не поверю, что мы ушли от погони, пока не умру глубоким стариком в своей постели, спокойно прожив всю оставшуюся жизнь. Я так не хочу этот проклятый укол, что готов бежать под пулями и нести сестру на руках, если придется.
Хорошо, что мы не надели сегодня белые рубашки, как положено по воскресеньям. Было бы проще в нас целиться.
Гретель вдруг дергает меня за руку, разворачивая в сторону.
Светила луна. С того конца села доносились нестройные рулады. Это кобольд с домовым сидели на открытом окне и, обнявшись, горланили песню.
Терерь избавим от этих тряпок тебя...
Снаружи яростно хлестал дождь, оставляя на дрожащем оконном стекле полоски ледяных шрамов
Девчонка девчонкой, только с крыльями, хвостом, клыками и когтями. Бывает же на свете такое чудо-юдо. Кожа белая, такие же волосы с темно-зелеными прядями, лицо маленькое и хищное, одежды почти никакой – несколько тряпок и бесконечные побрякушки в ушах, на шее, на руках браслеты едва ли не до локтей.
Из чёрных светляков сформировалась крылатая мужская фигура. Не обращая внимания на перепуганных людей, дух направился прямиком к костру.
— Сгинь, нечисть!!! – завизжал фанатик.
Это были последние слова мужчины, прежде чем он упал на землю переломанной куклой, а дух приблизился и рухнул на колени перед пепелищем. Не боясь обжечь руки, он вытащил из костра обгоревшие и скрюченные детские тела.
— Что это будет? – спросила бабку ближайшая к ней женщина.
В голосе ведуньи прозвучала обречённость:
— Теперь мы все умрём…
Лицо духа исказилось от боли и ненависти. Обнимая мёртвых детей, он поднялся, и в тот же миг над городом взвился до небес огонь…
...Призрак протянул ладони к лунному свету, и в его руках оказались скрипка и смычок. Он приложил скрипку к плечу…
...К ногам Казановы подбежали Шесть Грустных Мышек. Они поднялись на задние лапки и достали флейточки. Питер неслышно застонал: нужно было нарисовать их именно так! Крохотные пальчики Мышек проворно бегали по дырочкам, и мелодия, печальная вначале, становилась все веселее.
А когда по венам побежал белый лунный огонь, в зал вошла Плясунья. Повела плечами – и Питер вышел из-за портьеры, будто так и надо, и две пары закружились в танце.
Вероничка услышала вздох за спиной.
– Умру от любви и стану призраком, – произнес Учитель. – Или уеду в Венецию...
Хоба выглядел как самый обычный тролль, кем он, впрочем, и являлся. Давно-давно мост над горной речушкой, ныне полностью пересохшей, поставил его прадед, а потом, как и положено троллям, бережно охранял и не позволял никому пройти без платы. Сейчас Гюльдрохайд полностью в его власти – тролль волен взымать плату, вот только ни разу ещё этого не делал: к мосту даже близко никто не подходил. Спустя столько лет понятно, что Гюльдрохайд – настоящее произведение тролльевского искусства. Даже хитроумный механизм, предупреждавший, если кто-то проходит по мосту днём и задерживающий путника до заката, до сих пор действовал. Вот только ловить ему некого. Вздыхая и сопя, Хоба спустился с моста и, с минуту подумав, направился вглубь леса. Он отлично видел в темноте и брёл, нагибаясь к земле под тяжёлыми еловыми лапами. Временами в звучной тишине рождались лесные голоса: далёкий вой, шорохи ночных созданий, жалостливый скрип ветвей
Из ящика, точно серпантин из хлопушки, полетели ленточки. Розовые, зелёные, красные, фиолетовые, жёлтые, оранжевые и синие, синие, синие.
Лоран хватал их горстями. Как же много… Сжимал в кулаках и чувствовал, как шёлк и его пальцы становятся влажными. Как происходит что-то непоправимое, похожее на оборвавшийся стук сердца.
Из щелей в полу, из-за шкафа и из-под кровати выглянули чёрные волки. Медленно, будто их пугали яркие цвета ленточек, поползли к Лорану. Он качнулся назад, выставил перед собой руки, вооружённые ленточками. Если Мари нельзя вернуть, можно хоть ещё немного попомнить? Совсем немного…
На рисунке изображена главная героиня произведения - Вероника. Питер хотел нарисовать серию портретов девочки, но так как она не может скрывать свои сказки от художника (и остальных героев рассказа), то он решил изобразить её так, что она рассказывает истории двум грустным мышкам.
""– Ах! – всплеснула руками тетушка. Дом довольно кивнул – раз Питер снова при деньгах, уцелевшие монеты можно пока не вынимать из тайника.
– Плюс Вероничка позирует мне для портрета… вернее, серии портретов.""
Да точно. Я был детской игрушкой. Любимым затасканным и затисканным плюшевым мишкой какого-нибудь карапуза. Деть рос, мишка старел и всё больше обтрёпывался. И, наконец, стал не нужен совсем. Но из сентиментальности старую игрушку не выбросили, просто запихнули поглубже в пыльный чулан..
И в этом чулане…
...Перед ними стоял волк. Стоял на задних лапах. В правой передней лапе держал коричневый саквояж, а голову его украшала чёрная шляпа.
Щель-в-Полу резво вильнула в сторону и укусила табуретку за пятку. Табуретка скакнула за ней, но тут Дом поймал ее дверью и прижал к стене. Храбрая, дерзкая, коварная табуретка несколько раз пнула стену, но быстро поняла, что драться с Домом себе дороже. Тем временем Шесть Грустных Мышек закатили в новый тайник девять золотых монет. Остальные пропали бесследно.
Тёмными чарами и сложными заклятиями оплела ведунья деревушку, словно паук паутиной. Очень скоро на месте Яга вырос новый могучий лес, непроходимый и заколдованный.
В углу Дом уже приподнял нужную половицу и покачал ею в воздухе, показывая, куда нести монеты.
Щель-в-Полу двинулась туда. И тут табуретка, так некстати обнаружившая в себе сегодня храбрость и коварство, вытянула ножку и наступила Щели на хвост. Нервы у той и так были напряжены после столкновения с Молодым Дворецким. Поэтому Щель-в-Полу взвилась в воздух и с перепугу запустила в табуретку тяжелой золотой монетой.
Табуретка пошатнулась и отступила, споткнувшись о поднос с посудой. Ободренная успехом, Щель-в-Полу метнула еще пару монет. Однако табуретка быстро сориентировалась и прыгнула на нее, целясь в Щель всеми четырьмя ножками. Щель-в-Полу выплюнула оставшиеся монеты, как пулеметную очередь. Табуретка поймала часть из них под верхнюю доску и тоже попробовала плюнуть. Однако у нее ничего не вышло.
...
Тем временем Шесть Грустных Мышек закатили в новый тайник девять золотых монет. Остальные пропали бесследно.
Щель-в-Полу ползла за Вероничкой, как привязанная. Карандашам на этой неделе исчезновение не грозило: с тех пор, как девочка повадилась нашептывать в нее истории, Щель-в-Полу потеряла интерес к иной пище. Лишь бы Вероничка не нашла другого способа избавляться от своих сказок. Сложно было только каждый раз прикидываться новой щелью.
Моя работа нудна и скучна. Во-первых, она привязана к одному единственному месту, за которым нужно постоянно следить. Проходят года, десятилетия, века, а ты все еще здесь и наблюдаешь за перекрестком
Вероничка рассказывает Щели-в-Полу новую сказку, притворяясь, что у нее в очередной раз развязался шнурок, а та восхищенно внемлет, искренне следя за перипетиями сюжета. Впрочем, слушает историю не только Щель-в Полу. Слушает и Старый Дом со всеми своими удивительными обитателями, среди которых и Шесть Грустных мышек, выглядывающих из-под плинтуса и не только, и вечно ворчащая на своего племянника тетушка, и Молодой и Старый дворецкий и, конечно, привидения.
На деревню опускалась ночь, в зеленоватом прозрачном небе медленно плыли первые звезды. Лойо присмотрелся – появились ли уже твари? Дерево Ролло стояло у самого истока Рощи, почти у забора, и твари никогда не подходили так близко, но все же лучше было бы закончить обряд раньше их появления. Тварей не было.
Вдова старика еще утром сняла с дерева его ленту – теперь оно было свободно. Высокое, внушительное, одно из самых старых и сильных деревьев в Роще. Толстые ветви с серебристой корой чуть заметно раскачивались, круглые листья тихо шептали что-то на ветру. Дромар склонил голову, замер на мгновение, протягивая ленту к дереву.
— Ты плачешь? – тихо спросил он. – Больно?
— Нет, — ответил сквозь рыданья свинопас. – Обидно мне. Там, в мире грёз – я рыцарь. А здесь же — просто жалкий трус.
— Ты вступился за меня. А это – настоящий рыцарский поступок…
